Талисман, или Ричард Львиное сердце в Палестине - Страница 9

Восточный воин держал себя с достоинством, сочетавшимся, однако, с некоторой сдержанностью. Люди вспыльчивые и властолюбивые скрывают эти свои качества за подчеркнутой вежливостью, в то же время постоянно сохраняя чувство собственного достоинства, которое заставляет собеседника быть с ним поделикатнее, чтобы не задеть его самолюбия.

Быть может, и европеец в известной степени обладал надменностью, но она проявлялась у него в иной форме: смелый, откровенный, подчас беспечный, он невольно обращал на себя всеобщее внимание; он не придавал значения мнению окружающих, заставляя людей помимо своего желания относиться к нему с уважением. Сарацин инстинктивно чувствовал его нравственное превосходство и старался обходиться с ним как можно учтивее.

Съестные припасы, взятые в дорогу обоими путниками, были весьма скромны: у сарацина небольшая горсть фиников и ячменный хлеб – этого было достаточно для утоления голода такого неприхотливого жителя пустыни, хотя в последнее время простота аравийских нравов стала часто уступать место неумеренной роскоши. Несколько глотков ключевой воды завершили его скудный обед.

Еда европейского воина, хотя тоже простая, была более сытной и питательной, чем незатейливая пища его соседа. Он ел ветчину, на которую мусульманин смотрел с нескрываемым отвращением, и запивал ее каким-то напитком из кожаной фляжки, по-видимому, более вкусным, чем вода, так как рыцарь с наслаждением тянул его из горлышка. Мусульманин смотрел на пищу только как на необходимость для поддержания жизни, рыцарь же испытывал при этом своего рода удовольствие. Такое различие в пище еще более увеличило тайное презрение, которое сказывалось в их постоянном наблюдении друг за другом. Но тут на помощь приходило воспоминание об их взаимной силе, и уважение снова заглушало остальные чувства.

Долго крепился сарацин, но все-таки не удержался от некоторых замечаний рыцарю по поводу не понравившихся ему поступков. Он молча следил за ним и наконец заговорил:

– Храбрый товарищ, меня удивляет, что ты, несмотря на все твои доблести, в еде уподобляешься алчному животному. Даже верующий еврей не стал бы есть того мяса, которое ты поглощаешь с таким удовольствием.

– Сарацин, – отвечал рыцарь, удивленный таким неожиданным упреком, – разве ты не знаешь, что христианская религия не запрещает исповедующим ее употреблять в пищу мясо, которое евреи считают оскверненным? Наша вера, не обращая внимания на подобные мелочи, учит нас главным образом почитать Пресвятую Троицу и всех святых.

Считая беседу на эту тему законченной, он со спокойной совестью снова вытащил свою фляжку и отпил несколько глотков живительной влаги, не забыв при этом прочитать молитву на латинском языке.

– Ты гордишься, по-видимому, той свободой, которую допускает ваша религия, – не унимался эмир. – Я убедился теперь, что в выборе пищи вы так же невоздержанны, как лесные звери; нет, вы даже хуже их, так как употребляете питье, к которому они не захотели бы прикоснуться.

– Знаешь что, безрассудный сарацин, ведь в твоих словах проскальзывает богохульство: ты дерзко упрекаешь человека за употребление даров Божиих, рассыпанных Его щедрой рукой по всей Вселенной. Виноградный сок при умеренном употреблении веселит душу усталого человека, облегчает болезни и утешает в горе. Мы одинаково благодарим Бога как за дарованный нам хлеб, так и за чашу вина. Кто пьет вино без меры, тот так же глуп, как и ты, гордящийся своим воздержанием!

Последняя насмешка рассердила сарацина, он не выдержал и схватился рукой за кинжал, но скоро опомнился. Он подумал о храбрости своего противника, о его железных руках, сжавших его с такой силой, что тело еще и теперь болезненно ныло, и решил ограничиться словесным диспутом, как более безопасным в данную минуту.

– Мне жаль тебя, рыцарь, – сказал эмир, – я мог бы разгневаться из-за твоих слов, если бы не сознавал, что это проистекает из твоего невежества. Если следовать правилам твоей веры, то, пожалуй, придется выбирать себе в жены только одну женщину и быть ей верным всю жизнь – земную и загробную. Наш пророк позволил нам наслаждаться выбором всевозможных красавиц и обещал за пределами гроба дать нам на утеху чернооких гурий.

– Клянусь именем чтимого мною Создателя, что ты заблуждаешься, мусульманин. Скажи, тот бриллиант, который сверкает у тебя на пальце, ты считаешь очень драгоценным камнем?

– Да, ни в Бальсоре, ни в Багдаде я не находил ничего подобного. Но я не могу понять, что общего между этим вопросом и нашим разговором?

– Подожди немного, и тебе станет ясно, к чему я клоню. Возьми мою секиру и разбей ею на мельчайшие куски твой бриллиант: каждый обломок отдельно, а также сложенные вместе – они ведь потеряют всю свою ценность.

– Ну, хорошо, – нетерпеливо перебил его эмир, – это ясно и малому ребенку. Осколки этого драгоценного бриллианта по цене не составят и сотой доли целого камня.

– Вот видишь, сарацин, – продолжал, не смущаясь, рыцарь, – любовь к одной женщине есть целый бриллиант. Те же чувства, которые ты расточаешь в избытке твоим женам, невольницам и подругам, так же ничтожны и малоценны, как осколки твоего дорогого камня.

– Клянусь святой Каабой, ты безумец! Подумай хорошенько о том, что говоришь. Этот перстень утратил бы свою красоту, если бы драгоценный камень не был осыпан мелкими бриллиантиками, придающими ему ценность. Большой камень изображает собой мужчину, достоинство которого заключается в нем самом; мелкие бриллианты, которыми он осыпан, – это женщины, заимствующие от него свой лучистый блеск. Я думаю, что это лучшее истолкование твоей притчи; в подтверждение своей правоты я приведу тебе слова нашего поэта Мансура: «Любовь мужчины украшает женщину; женщина подобна ключевой воде, которая перестает сверкать, когда лучи солнца не освещают ее».